Ежегодно осенью в трех огромных государствах вспоминают трагические эпизоды из недавнего прошлого. В США — 11 сентября 2001 года, в Индии — атаку на Мумбаи в ноябре 2008-го, в России — взрывы жилых домов в сентябре 1999-го, «Норд-Ост» октября 2002-го и захват школы в Беслане сентября 2004-го. Для каждой страны атаки террористов оказались беспрецедентны по своим масштабам и обернулись далеко идущими последствиями.

Ведь теракты в развитых государствах с функционирующими службами безопасности часто указывают на наличие глубоких системных проблем, и запрос на их решение закономерно возрастает в шоковый период. Который правительства часто норовят использовать для «продажи» потрясенному обществу непопулярных решений, оправдывая их требованиями безопасности. Для российских реалий классическим примером такой «шоковой терапии» как раз стала трагедия в Беслане, когда Владимир Путин для «единства действий всей исполнительной вертикали» отменил губернаторские выборы во всей стране.

То есть принял ожидаемое от авторитарного лидера решение и конвертировал горе в нужную ему повестку. Собственно, то же самое сделал и Джордж Буш-младший в 2001 году, на волне общеамериканского гнева подписавший так называемый «патриотический акт» и инициировавший «войну против терроризма». В чем его отличие от Путина, пусть даже образца 2004 года?

единолично устанавливал виновных и строго пресекал попытки любых «третьих лиц» оспорить официальную трактовку. Апогей этого подхода — реакция на недавний теракт в «Крокус Сити Холле», допущенный в результате очевидных ошибок со стороны спецслужб. Тем не менее, российские власти быстро выдвинули свою версию об «украинском следе», и буквально через неделю самый кровавый за последние 20 лет российский теракт почти исчез из информационной повестки.

Общественная дискуссия о «Крокусе» была полностью заблокирована цензурой и репрессивным законодательством. Публично связать саму возможность атаки с де-факто военным положением в стране, отвлекающим спецслужбы от внутренней ситуации и потому нуждающемся в пересмотре, означало подписать себя на риск преследования по статье о фейках или дискредитации армии. Выдвигать альтернативные версии и сомневаться в официальной чревато «оправданием терроризма», по статье о котором тогда начали массово задерживать и проверять людей (вплоть до совсем абсурдных ситуаций вроде доноса на певицу Манижу).

Пропаганда же в таких условиях «блока на негатив» взялась переводить народное возмущение в безопасное для властей русло: или в ксенофобскую повестку из-за национальности нападавших, или в эмоционально-морализаторскую. Показателен, например, фильм «Крокус. Общая боль», спродюсированный Russia Today. «Фильм… именно о таких героях: врачах, таксистах, волонтерах, сотрудниках концертного зала. Их неравнодушие и профессионализм спасли жизнь многим людям во время теракта и после него», — говорится в пресс-релизе.

С этим трудно спорить. В США после 11-го сентября также большое внимание уделялось пожарным, которые жертвовали жизнями для спасения людей в башнях-близнецах, это важные для социальной консолидации сюжеты. Но они не способны заместить сюжеты другого рода — о тех, чье, перефразируя RT, «равнодушие и непрофессионализм стали причиной гибели людей во время теракта и после него».

Как это сработало в Индии

После атаки на Мумбаи в 2008-м в Индии, как и в России 2024-го в случае с гражданами Таджикистана после событий в «Крокусе», вспыхнули антипакистанские настроения. Однако сложился и консенсус вокруг однозначной вины властей в произошедшем. Серия терактов тогда растянулась аж на три дня, в течение которых страна фактически не контролировалась и буквально подтвердила слова экономиста Джона Кеннета Гэлбрейта, однажды назвавшего Индию «функционирующей анархией».

При всей неоднозначности политических тенденций в Индии в последние годы, охарактеризовать ее как анархию сегодня стало намного труднее — и ключевую роль в этой трансформации сыграли как раз мумбайские теракты. Как писал публицист Джон Кампфнер в книге «Свобода на продажу», они стали триггером для коренного пересмотра общественного договора между индийским средним классом и государством:

«Осада Мумбаи… побудила многих из тех, кто живет в собственных частных Индиях, не испытывая на себе невыполнения государством своих функций, потребовать от правительства безопасности. В высшей судебной инстанции города состоялось рассмотрение иска к правительству, которое оказалось не способным выполнить свою конституционную обязанность по защите права граждан на жизнь… В этом случае в числе истцов оказались инвестиционные банкиры, корпоративные юристы и Бомбейская торгово-промышленная палата. Впервые она участвовала в судебном разбирательстве в интересах общества».

Индийский эссеист Панкадж Мишра тогда повторил тезис о «живущем в маленьком пузыре среднем классе», проблемы вокруг которого при этом продолжают появляться и взрываться. «Это первая атака, которая оказала значительное влияние на богатые классы Индии», — писал обозреватель Time Джоти Тоттам, отмечая, что на фоне произошедшего в стране возник запрос на более эффективную разведку, более отзывчивые экстренные службы и усиленную защиту границ. Все это индийцам тогда поспешил пообещать лидер оппозиционной на тот момент «Бхаратия джаната парти» (Индийской народной партии) Нарендра Моди, объявивший о награде в $200 тыс. семьям тех, «кто принял мученическую смерть, сражаясь с террористами».

Спекулировать на террористическом акте взялась оппозиция, отнимая у властей политические очки. Именно это и хотел предотвратить Владимир Путин в 2002-м, не допустив Бориса Немцова и Юрия Лужкова до переговоров с террористами во время теракта на Дубровке, опасаясь роста их рейтинга.

Зажиточные индийцы выходили на протесты под лозунгами «Нет безопасности — нет налогов», и это дало результат. «Постмумбайская» Индия — это страна, поражающая суровостью мер безопасности. Перед входом в аэропорт, например, вас обязательно попросят предъявить паспорт, а во время досмотра пассажиров тщательно переворошат всю ручную кладь, из-за чего на посадку образуются гигантские очереди. Но по итогу с 2008 года в стране с населением в 1,41 млрд человек действительно не было крупных террористических атак (вынося за скобки особый регион Джамму и Кашмир).

Возможно, индийским властям удалось бы также перенаправить общественное возмущение на Пакистан, если бы Индия 2000-х не обладала одним важным преимуществом перед Россией: свободой СМИ. Кампфнер описывает, как индийские телеканалы сосредоточились не столько на личностях террористов, сколько на некомпетентности властей — и, например, смаковали детали о прибывавшем целых шесть часов из Дели военном самолете и плохой подготовке полиции.

Средства массовой безопасности

Наличие неподцензурных СМИ в такие критические моменты важно не только из-за особенной потребности людей в беспристрастной информации, но и ввиду способности медиа сразу же перебить государственные нарративы. Чего не случилось во время бесланской трагедии, когда власти сразу же навязали (через молодую Маргариту Симоньян) версию о 354-х заложниках и наказывали увольнениями журналистов, называвших более приближенные к реальности цифры.

Собственно, это и есть главный антидот от «национализации повестки». А противоядием от пустого морализаторства, которое имитирует реальную общественную дискуссию, часто выступают юмор и массовая культура. Особенно в Америке, где пафосная тональность курса администрации Буша на патриотизацию и неоконсерватизм после 9/11 была снижена резким его высмеиванием популярными сериалами вроде «Южный Парк» или «Гриффины», а также «разоблачительными» проектами вроде «Фаренгейт 9/11» Майкла Мура, «Разменная монета» Алекса Джонса и конспирологическими движениями вроде «9/11 Truth».

Ведь теории заговора при всей их псевдонаучности и нередкой абсурдности также играют важную десакрализационную роль, провоцируя дополнительные вопросы к властям и расширяя границы публичной дискуссии. Чего российские власти не допустили, например, в случае со взрывами жилых домов, попытка «разоблачить» которые со стороны Александра Литвиненко (книга «ФСБ взрывает Россию») закончилась его смертью.

Не особенно в России оценили и старания продюсера группы «Тату» Ивана Шаповалова встроить террор в поп-культуру через проект «n.A.T.o.» с певицей в образе шахидки, которая в сентябре 2004 года должна была выступить на концерте-презентации с инсценировкой захвата заложников. Этого, разумеется, не случилось — после бесланской трагедии такая затея показалась организаторам и владельцам концертной площадки неуместной.

«Не думаете ли вы, что сейчас не время для подобных акций и подобного проекта?» — спрашивали тогда Шаповалова журналисты. На что он задавал ответный вопрос: «А когда время?» Этот ответ более глубок, чем кажется на первый взгляд.

За 25 лет путинизма подход «сейчас не время» в отношении терактов совершенно институционализировался. Из своего рода «достояния общественности», которая и должна прорабатывать теракты как травму и — посредством СМИ, культуры и открытого диалога — формулировать собственные выводы и предъявлять властям претензии,

Если представить альтернативную реальность, где после 9/11 такая же философия утвердилась бы и в Америке — и за «патриотическим актом» последовала бы цензура в СМИ и заключение всех конспирологов и сатириков под стражу, — страна бы, вероятно, превратились в глубоко исламофобскую страну с неоконсервативной диктатурой, а большинство военных кампаний «Несокрушимой свободы» продолжались бы по сей день. Так и Индия могла бы оставаться «функционирующей анархией» с ненавистью к Пакистану в роли центральной идеологии — но демократические институты не позволили этому произойти.

Отсутствие таких институтов в России позволило ее руководству полностью национализировать террористическую повестку и сделать власти единственным в стране актором, которому дозволено рефлексировать терроризм (для обеспечения собственной безопасности в будущем).

Несмотря на наличие качественных русскоязычных медиапроектов о том же Беслане и растущей с годами (особенно в свете войны в Украине) заинтересованности публики в терактах в РФ в начале 2000-х и роли в них государства, из-за своей ограниченной аудитории они вряд ли способны вызвать значительную трансформацию общественного мнения. Оно по-прежнему формируется в стране, где упоминание террористических организаций в тексте должно сопровождаться ремаркой об их запрещенности, а любое свободное обсуждение этой темы грозит уголовным сроком за ее «пропаганду».

Разрушить эту атмосферу табу сможет только общественное переосмысление государственной монополии на интерпретацию терактов. Для того, чтобы это случилось в будущем, требуются два ключевых института — независимые медиа и культура. Без них дискуссии о терактах так и будут замыкаться на сожалениях о невинных жертвах и героизации пожарных и таксистов. Вещах, безусловно, правильных — но являющихся лишь верхушкой айсберга. Более глубокий анализ которого привел бы к тому, что в России после крупных терактов жизнь также делилась бы на «до» и «после», как в случае с 9/11 в США и 26/11 в Индии.