— Олег Петрович, последние месяцы вы провели в тюрьме. Расскажите об этом опыте. Как это было?

— В разных местах всё по-разному. Разные СИЗО, разные хаты. В СИЗО «Водник» я сидел в разных камерах — «хатах», если по-арестантски. Где-то было очень тяжело, а где-то даже хорошо: ровно так, как и должны сидеть люди. Когда их не унижают, не заставляют страдать. Потом я был в Сызранском Централе (СИЗО № 2), и там тоже всё происходило по-разному. Один из главных бичей в тюрьме — это «перелимит», когда в следственных изоляторах людей значительно больше, чем спальных мест. Моя первая хата в СИЗО «Водник», куда меня отправили после карантина, выглядела так: комната пять на пять метров, стол, санузел, 10 шконок и 12 человек. Другое дело, когда меня перевели в так называемые «спецы». Это специальный блок, который есть в каждом СИЗО, где людей держат под особым контролем. Но в спецах № 5 «Водника» было значительно лучше: больше места, нет перелимита, каждый спит на своем месте, всё легче. Хотя «на спецах» уже нет «дороги» (тюремная почта, посредством отправления разными способами передаются из камеры в камеру. — Прим. ред.).

«Дорога» позволяет общаться с арестантами из других камер, передавать малявы, передавать грузы — будем говорить о самых безобидных, хотя бы кофе и чай. Иногда удается передать телефон и другие вещи. «Дорога» — это важная вещь в арестантской жизни, которая объединяет людей из многих разных камер. И подчас даже помогает защищать свои права. Но «на спецах» никакой «дороги» нет. И это плохо. Зато остальная жизнь легче. Замечательные прогулки и возможность закупок в хороших магазинах. И вообще жить можно.

— Вам случалось попадать в пресс-хаты?

— Ни разу за всё время моего пребывания в неволе я не сталкивался с «беспределом» (физическое насилие одних заключенных над другими по собственному желанию или по указанию силовиков. — Прим. ред.). Сам не сталкивался, и при мне по отношению к другим людям такого не было. Бог миловал, хотя это не значит, что этого нет. Есть. И о некоторых плохих случаях я слышал. В Сызранском Централе может быть очень тяжело, но беспредела нет.

— Что спасало в тюрьме?

— Вот люди говорят: «Ну как же в хате месяцами сидеть без холодильника и телевизора?» Когда меня сажали «на спецы», как раз в Сызранский Централ, там была хата на двух человек, небольшая хата, четыре на два метра. Стандарт «четыре метра на человека» был соблюден. Это восемь квадратных метров, включая столик, приваренный к стене, две шконки и санузел. По камере можно сделать четыре шага вперед и четыре шага назад. Там просто нет места для холодильника или телевизора, даже если бы они и были. Может, библиотека? А там библиотеки нет, она была раньше, но погибла из-за дырявой крыши. На час выводят на прогулку, и то с другими зэками не пересекаешься. Можно только перекрикиваться через высокий забор этого дворика. И казалось, а как жить-то?

Оказалось, что жить можно. Можно обмениваться книгами, хотя книги дефицит. То есть библиотеки нет, а обмен книгами идет. И это даже не столько обмен.

Тебе подарят хорошую книгу почитать, которую ты передашь дальше. Ровно так же, если ты поделишься чаем с хатой, которая испытывает нужду, то будь уверен, что, когда тебе будет нужна помощь, тебе пожертвуют. Вот такая арестантская солидарность. Это очень важная вещь, которая выручает и помогает. И, знаете, жили без телевизора, без библиотеки, вдвоем в этой маленькой камере. Выжили. Мне очень помогало писание писем. Важно знать, что на воле тебя не забыли. Пишут знакомые люди, незнакомые. И это очень занимает тебя, твой ум, твои мысли. Ты начинаешь вести переписку с одним человеком, с другим. Это важнейшая вещь в жизни. Вообще для арестантов, тем более для политзеков.

— Что было в этих письмах?

— Меня спрашивали, как я живу, иногда люди рассказывали о просмотренных фильмах и театральных постановках, рассказывали о своих поездках. Задавали вопросы о том, какие фильмы я люблю, какие книги я могу посоветовать, спорили со мной о поэзии Маяковского. Я должен был доказывать, что стихи Маяковского — это очень хорошо, а человек удивлялся: «И как она может зацепить?» Мне присылали разные стихи, а я пытался их анализировать. Рассказывал, что мне нравится. И такая переписка занимает ум и душу человека, сидящего в маленькой камере. И это, конечно, уже не говоря о вопросах политики и прав человека. Я откровенно оттуда писал, что я думаю об этом режиме. Можем ли мы ожидать его падения? Как долго он продержится? Почему люди молчат и проснутся ли они? Что произойдет при малейшей демократизации режима?

— Сотрудники ФСИН читали ваши письма? Как они реагировали?

— Я пишу письмо, которое идет через некоторый черный ящик — цензора. И что там на выходе от этого цензора, я не знаю. Да, некоторые мои письма уничтожали по самым формальным причинам. Например, если в разговоре о книгах упоминался автор-иноагент, а тем более само словосочетание «иностранный агент», то такое письмо могло исчезнуть. Иногда цензор просто вычеркивал всю латиницу. Вычеркивался любой электронный адрес и даже пословица, написанная на латыни. Не то чтобы цензура зверствовала, но иногда пропадали письма, в которых я описывал просто размер моей камеры, сколько шагов, как далеко нас водят на прогулку. Это не допускается. Также не допускается, извините, обнаженная натура. А мне слали кучу разных изображений, фотографий картин из музеев или природы. Это сразу изымают.

Но большинство писем доходило. Я благодарен всем, кто писал мне письма. Шло огромное количество писем. К сожалению, я даже не на все успевал отвечать или отвечал с громадным опозданием. Несколько раз при этапах я был вынужден уничтожать письма. Когда [перед обменом] меня увезли из Сызранского Централа, я должен был просто оставить громадную пачку писем. Меня разбудили в шесть утра:

Я всё сметаю в какие-то пакеты, в сумку, в рюкзак. [Думаю], в конце концов, как-то дотяну до другой хаты. И вот я иду с вещами, с письмами. И понимаю: обманули, гады, какая другая хата? Меня на этап везут! Меня выводят к месту, где проходит «шмон» людей, приходящих с этапа, уходящих на этап. Я говорю: «Ну а куда письма-то?» На этап письма не попрешь, это громадная пачка. Мне говорят: «Оставляйте здесь!» — «Рвать надо. Чего я вам оставлю личные письма?» — «Га-га-га… личные письма… Они что, через цензуру не проходят? Зачем они мне нужны? Я их сейчас все сожгу», — говорит оперативник.

Таким образом, громадное количество писем, на которые я, к сожалению, не смог ответить, сгинули, пропали.

— Находясь в тюрьме, каким вы видели свое будущее?

— Я никак не видел свое будущее. Чем меньше думаешь о будущем, тем легче жить. Думать о своем будущем? А выйду ли я по УДО? А выйду ли я по амнистии? А может, меня обменяют? Это последнее дело. Я знал, что я арестант, мне еще два года сидеть, и мне нужно порядочную прожить жизнь арестанта. А что будет дальше, одному богу известно. Что будет, то будет. Вот и всё.

— Когда вы узнали об обмене?

— Я ничего не знал про обмен до момента вывода меня из СИЗО Лефортово. Честно сказать, когда меня поместили в Лефортово, я думал, что против меня возбуждено новое уголовное дело. По оправданию терроризма или еще что-нибудь такое. Нас привезли из разных мест в СИЗО. Каждый из нас сидел в отдельной камере, один. Нас не выводили ни на прогулки, ни на помывку, что является злостным нарушением правил внутреннего распорядка. Нам не разрешали пользоваться библиотекой, и я не представлял, сколько времени мне там еще так сидеть. Я писал жалобу на имя Уполномоченной по правам человека, что мои права нарушают. Меня как засунули в эту камеру практически без вещей — так и не выпускали. Никто не заходил, никаких проверок. Только «кормушка» открывалась. В конце концов первого числа, когда всё было готово, открылась дверь, вошел человек в форме и показал документ о прекращении отбытия наказания в связи с помилованием. Потом нас просто посадили в автобус и повезли куда-то.

— Какая атмосфера была в автобусе?

— Я обрадовался, когда увидел остальных. Завели Сашу Скочиленко, я не знаком с ней лично, но мы знали друг друга по фотографиям, по новостям. Я дико обрадовался, увидев ее. Потом увидел: сидит Андрей Пивоваров — «Привет! Привет!» Вижу, ФБК-шники сидят. Стало ясно: происходит обмен. Потрясающе. Увидел Володю Кара-Мурзу, хотя боялся, что его не освободят как личного врага Путина. Нет, вот он. А потом мы все начали спрашивать, а где Алексей Горинов? Начали перекриваться, оказалось, впереди сидит Яшин, а Алексея нет. Это ставило в недоумение. Правда, был такой вариант, что есть еще второй автобус. Дай бог, есть второй автобус, может быть, он там?

А так мы обсуждали, кто где сидел, что там было, какая на улице погода. Саша Скочиленко говорит: «Смотри, смотри, Петрович, какие замечательные облака, прямо 3D-облака!» А мы же не видели облаков, прогулки в закрытых дворах, и у кого они вообще есть? Поначалу спецназовцы, не знаю, кем они были, не представлялись, пытались нас заткнуть.

Они могут не дать нам обняться, но заставить нас замолчать они не в силах.

— Вы видели Красикова или кого-то еще во время обмена?

— Да, видели, когда нас высадили в Анкаре. Мы понимали, что ждем автобуса с теми, на кого нас меняют. Потом увидели, как подъехал тот автобус, идут какие-то люди, поднимаются по трапу. Было очевидно, что нас меняют на Красикова. Увидели этого якобы журналиста Гонсалеса, который на самом деле ГРУ-шник, Яшин знал его в лицо. После этого спецназ вышел из нашего автобуса, мы оказались в ведении германской стороны. Нас отвезли в какое-то помещение, я даже не знаю сейчас, что это за помещение. Там было организовано что-то похожее на прием. Были бутерброды, сок, к сожалению, выпивки не было. Там же мы, наконец, смогли покурить. Саша Скочиленко мне скрутила самокрутку, а я не курил с этапа, курить дико хотелось. Потом съели бутерброд и, наконец-то, смогли позвонить домой: нам дали телефон. Звонили родственникам и адвокатам. А следующий самолет уже доставил нас в Германию.

— Как вас приняли в Германии? Какие у вас планы ну будущее?

— В Германии нас приняли хорошо. У трапа нас встречал Шольц. И каждый, выходя из самолета, пожимал руку Шольцу. Потом была довольно долгая процедура нашего оформления. Из документов у нас были внутренние паспорта. Пока я остаюсь здесь и не могу выехать из Германии. Надеюсь вскоре получить документы, которые позволят мне ездить куда-то. Всё зависит от многих обстоятельств, и я пока не могу сказать, где я буду [жить]. Я еще хожу по улице и до конца себя не понимаю. Вчера стоял под дождем и был счастлив. Могу только сказать, у меня уже есть ностальгия по России. И всегда, когда в тюрьме я представлял себе свободу, она всегда была связана с Россией. Как только будет малейшая возможность, я собираюсь туда вернуться. Пока я собираюсь работать в «Мемориале». «Мемориал» жив и не уничтожен. Работает и будет работать.

— В тюрьме появились какие-то новые идеи? Расскажете об этом?

— Неа, не расскажу. Идеи есть, но я не буду рассказывать.

— Что скажите вашим коллегам, которые остались в России и работают по Чечне?

— В Чечне мрак, даже по сравнению со всей остальной Россией. Но надежда всегда есть. Я не знаю ни одной организации, которая сейчас работает прямо в Чечне, но знаю тех, кто работает и помогает людям, которые в тяжелейших условиях находятся в Чечне. А что я им скажу? Работайте, братья и сестры. Эти люди работали и будут работать. Единственное, что могу сказать, берегите себя, друзья. Ваша работа очень нужна. И в новой свободной России вы тоже будете нужны.