«Сердитые поэты» ищут бюджеты

Неожиданный интерес российского государства к Z-авторам открыл окно возможностей примерно для десятка ранее малоизвестных писателей и поэтов второго-третьего эшелона. Сформировалась тусовка примерно из 15–20 человек (Марина Ватутина, Анна Долгарева, Игорь Караулов, Герман Садулаев, Александр Пелевин и другие), участвующих в различных проектах. Они ездят в «литературные десанты» на фронт, а кто-то — как поэт Дмитрий Артис — даже сам воюет.

В 2022 году Маргарита Симонян издала сборник «ПоэZия русского лета», который затем разослали всем россиянам через Госуслуги. Захар Прилепин, уже давно претендующий на статус патриотического культуртрегера, открывает по стране творческие центры «Традиция», и вместе с литератором Алексеем Колобродовым и критиком Олегом Демидовым создал серию «КПД». С 2023 года издательство «Питер» под этим брендом издает серию Z-поэтических сборников. Ее, собственно, сейчас и продвигают через министерство культуры.

Поддержка есть, завязки есть, осталось за малым: увеличить бюджеты и выйти на массового читателя. И здесь возникли проблемы: не хотят крупные издательства тратить деньги на издание этой литературы, а читатели — на ее покупку.

В бюрократическом продвижении своих «рассерженных птенцов» Прилепин успешнее: серия «КПД» во многом состоит именно из их произведений. Людей публикуют, продвигают по официальным инстанциям, но они по-прежнему ощущают себя маргинальными и невостребованными. Понимая затруднительность в рамках одной статьи сделать обзор всех 15 книг, мы выбрали из них четыре — наиболее известных (по разным причинам) поэтов.

Бунтарь из «Нацбеста»: Александр Пелевин

Из всех рекомендованных авторов, пожалуй, наиболее известным является Александр Пелевин. В начале 2010-х годов он прославился стихами, переполненными ненавистью к мигрантам. Был близок к нацболам, а Эдуард Лимонов для него — до сих пор кумир. В 2014 году поддержал «русскую весну», в 2021 году стал обладателем престижной премии «Нацбест».

Сборник «Под музыку Вагнера» выстроен, по утверждению автора, как «поэтическая хроника личного восприятия спецоперации на Украине». Однако читатель не обнаружит в ней обращения к войне, жертвам и трагедиям. Первые мартовские стихи отражают растерянность Пелевина перед лицом неожиданной войны. Что же дает возможность его пересобрать себя? Ненависть к антивоенным россиянам и Западу подается как бунтарство, якобы вынужденно привязывающее его к России.

Главный риторический ход — доведение критики до абсурда.

«Отменяются деревни трактористы рыбаки // Гаражи многоэтажки новостройки кабаки», — иронизирует поэт, что позволяет заявить: «Буду тоже как Россия // вот и нет меня привет // Мы никто и мы везде // мы пустота мы белый свет» (с. 20). И раз разобраться в происходящем страшно, то вслед за осмеянием легко провозгласить: «Приятнее быть дремучей ватой // с профилем Сталина под рубахой» (с. 44). Что затем в нескольких стихотворениях превращается в однозначное «идите на хуй» в адрес антивоенных россиян (с. 44, 46). В мае этот посыл приобрел поэтическую образность: Пелевин заявляет, что готов погибнуть с Россией: «И вместе провалимся в черную бездну, // Где пахнет смолой и углем» (с. 69).

Патриотическое страдание и бунт против моральной критики позволяют принять происходящее как катастрофу. На помощь приходят узнаваемые образы прошлого: «История пахнет смертью, история пахнет дерьмом, // История — это сожженная техника, ржавый металлолом, // История — это когда говорят: где увидел, там и убей. // История — это когда одни люди убивают других людей» (С. 36).

Венцом патриотической поэзии становится переигрывание известных блоковских строк в майском стихотворении «Гроб. Кладбище. Пидор». За страхом перед происходящим («Сделать бы верный выбор, // Не обосраться чтоб») следует бунтарство на краю неизбежного падения бездны: «Кладбище. Смерть. Могила. // Ночь. Аптека. Фонарь. // Похуй на всё, что было. // Время пришло. Хуярь» (с. 74). Фиксируемая далее смерть другого бойца — лишь повод выключить телевизор. Раз мир свалился в бездну, стоит принять ее правила.

Однако летом 2022-го Пелевин немного успокоился и нюхать смолу и уголь в черной бездне раздумал. Теперь он гуляет «под музыку Вагнера // На улице Судоплатова» (с. 84), пьет водку в рюмочной «Маяк» (с. 90), призывает бурятов идти в бой (с. 98), отправляет «хорошим людям» на фронт гуманитарку и БПЛА (с. 100), а в октябре, на фоне мобилизации, переходит к любовной лирике. С воображаемой возлюбленной он читает «Кепку Пригожина», покупает книги в националистической «Листве», собирает гуманитарку: «И наступит в России май, жарок и ненасытен, // И солнце нам улыбнется, как Суровикин // И с непременным тостом за русские танки // Сыграем свадьбу в Бункере на Лубянке» (с. 119).

Патриотическая формула тылового Z-активиста проста: бунтуй безопасно, прими жизнь в бездне, устрани всё, что давит на моральное чувство, и окажется: ты действительно остался собой. И можешь считать себя патриотом.

Грузчик метафор: Алексей Остудин

Захар Прилепин называет «кондовым реалистом» казанского поэта и члена ПЭН-клуба Алексея Остудина. Его сборник «На службе весны» оставляет иное впечатление: автор намеренно пытается быть сложным и малопонятным, составляя слова в причудливые предложения. Ностальгия по безмятежному советскому детству (стихотворение «Безмятега»), соседствует с призывами к завоеванию («осталось пол-Европы — надо брать» (с. 19), нормализацией войны как рутины и мечтами о возвращении Сталина в мавзолей (с. 18). Чего у этой «патриотической» поэзии нет — русского солдата, с его чувствами, эмоциями, переживаниями.

Вычурные образы природы призваны скрыть, что саму войну Остудин описывает языком пропаганды, прибавляя разве что образы сексуализированного насилия, почерпнутые из армейского жаргона. Например, поэт развивает тему «трусливых украинских нацистов», и выдает: «в тумане пробираешься активно // промеж противотанковых ежей, // не улететь в Германию за гривны, // каких орлов на шее ни нашей». Этому украинцу противопоставляется некий донецкий воин, «который тьму таких же отымел, // на тему, кто древней, не заикайся, // он — уголь первосортный, а ты — мел» (с. 95). В другом стихотворении поэт признает, что в России «всё шиворот-навыворот», но трагедия момента низводится до смеси геополитики и истории: «опять стране, придумавшей застой // садов цветущих и жужжащих пасек, // дарить огонь Европе холостой, // которую от свастики колбасит» (с. 96).

Сочетание возвышенной и обсценно-повседневной лексики дает комический эффект. В стихотворении «Переговоры» Остудин высоким штилем унижает украинского солдата. «Заправив в стринги // импортный бронежилет», он «лопает» в окопах «русскую землю», в то время как россияне идут расшевелить Байдена, чтобы с ним «за Донбасс поговорить» (с. 12).

В другом стихотворении война превращена Остудиным в эротическую фантазию-наказание: украинский солдат, который решил «с рогатиной наехать на медведя», должен «усвоить карму лузера как норму», ведь «когда над перевернутым окопом // нависнут яйца русского солдата» // ребята в пыльных шлемах спросят строго, // товарищи в буденовках серьезны —// когда ты, дурачок, поверишь в Бога» (с. 16).

Порою Остудин тщательно скрывает пропагандистскую непристойность. Как бы вы отнеслись к призыву поэта: «Вы, украинцы, — отбросы, а мы — благородные»? Но автор не прост. Сначала он создает поэтический образ умирания («степь такой золой отнерестилась — // ливень за неделю не проест»), затем сравнивает украинских погибших с кормом для животных («и вооруженный чей-то силос // в землю возвращается окрест»). И через несколько строк противопоставляет им русских, которые «предателям не платят, // чудом сохраняя города» (с. 91).

Сборник наполнен преимущественно декадентско-лирическими стихами, где из-под нагромождения намеренно-усложненных образов проглядывает то призыв «терпеть Родину», слабеющую из-за предательского поцелуя (с. 68); то констатация, что под шутки «лишь бы не было войны» «скрепы разогнулись у страны» (с. 40); то инвективы в адрес официальной пропаганды («сплотимся вновь у старого корыта, // Америку в узилище браня, // где телебашня, сплетнями увита, // в Останкине стоит, как у коня» (с. 40)).

Поэтически — закручено. По смыслу — хуже Соловьёва.

Геополитик, который хочет распять Христа: Игорь Караулов

Один из неформальных лидеров «Союза 24 февраля» Игорь Караулов еще в 2000-е годы удостаивался в 2000-е годы комплиментарных отзывов от того же Дмитрия Быкова, однако сегодня — один из наиболее активных Z-поэтов, активно продвигаемый в том числе и усилиями телеграм-канала Захара Прилепина.

Его сборник «Моя сторона войны» разбит на две части: до и после 24 февраля, что обыгрывает пропагандистский тезис о восьмилетнем страдании народа Донбасса. Однако в первых 28 стихотворениях мы не находим никакого героического и трагического эпоса. Да, Караулов называет полевых командиров типа Моторолы и Безлера «молодыми поэтами», уравнивая войну и поэтическое творчество («Кровью добывается в атаке // незатертых слов боезапас» (с. 15)). Обвиняет украинцев в беспамятстве за переименование проспекта Ватутина (с. 24), клянет их за убийство пропагандиста Бузины, вспоминает про Одессу (с. 37) — то есть не выходит за пределы заголовков Яндекс-новостей.

Если и появляется у него война, то в целом, как вечное состояние жизни России. Караулов провозглашает, что у русских привычка всегда побеждать: «Русского можно отучить от водки, // но без победы он жить не может» (с. 21). Или стихами пересказывает имперские фантазии правоконсерваторов, позабыв, что крест на Святой Софии — это про Турцию, а не Запад: «Была бы водка, был бы Крым // да были бы проливы. // Пугает нас надменный Вест, // гремят иеремии. // А мы на них поставим крест — крест на Святой Софии» (с. 35).

После 24 февраля Караулов стал всё чаще рифмовать пропаганду, выдав для сборника 76 стихов. Геополитический реванш, ненависть к украинцам и писателям-«либералам» — вот три ключевые линии, сквозь которые порою пробивается то героизм армии, то констатация того неприятного факта, что война несет смерть, а в Мариуполе творится ад (с. 71).

Метафизические, высшие порядки, выраженные через образы истории и геополитики, играют ключевую роль в восприятии происходящего. Уже на второй день Караулов вполне ясно видит, что русские бомбы несут смерть жителям Киева («Бомбим и бомбим со вчерашнего дня // зажиточный Киев, в котором родня»), но судьба этой родни не так волнует патриота, как исторические обиды и образы русского наследия: «Тот Киев торговый, тот Киев кривой, // который смеется над юной Москвой. // В котором София и Родина-мать, // в котором керует дешевая блядь» (с. 60).

Мы не найдем стихотворений, сочувствующих жителям Мариуполя, но вот «Металлургию очень жаль», и потому поэт сразу же переводит разговор на тему «украинского нацизма» («Пусть превратится «Азовсталь» // в роскошный, в духе классицизма, // музей украинского нацизма» (с. 79)).

Резню в Буче он превращает в игру слов, провозглашая следом строительство нового мира: «Мы устроили в буче большую резню, // а в резне мы устроили бучу. // Мир сломался, я скоро его починю, // чтобы стал он немножечко лучше» (с. 90). Затем, что российские власти отрицают ответственность российской армии за Бучу — и признание факта резни может грозить уголовным сроком. Но Караулов, видимо, этого не боится, надеясь на крышу Прилепина.

Тема погибающих в Донецке детей не ведет к вопрошанию о том, почему проповедники Z-войны их не эвакуировали из прифронтовой зоны, — поэт предлагает просто мстить: «Ударить бы по центрам принятия Решений // и выжечь всё живое, чтоб стала плоть попкорном» (с. 145).

Начавшаяся война — это тотальная культурное противостояние против «лесбиянок и пидарасов» («Пидарасы заведуют кассами. // Пидарасы — хозяева смет.// Мы ушли на войну с пидарасами. // Нам навеки прощения нет») (с. 69). С русским воинством теперь не просто Бог, но «Христос поколения Зет» (с. 75). Противник — это исчадие ада («Крысы кормятся “Азовом”, // а азовцы жарят крыс. // В этом дивном мире новом // твари все переплелись»), и спасти их можно лишь повторив убийство Христа («Обретает форму гада, // что вцепился в плоть хвоста. // Чтоб извлечь его из ада, // нужно вновь распять Христа» (с. 93)).

В геополитических фантазиях Караулов также непоследователен: то у него русские танки идут до Ла-Манша, то он призывает к новому разделу Польши (с. 116), то «Вот и польская граница, // вот и край святой Руси» (с. 122). Если предположить, что стихотворения выстроены хронологически, то наблюдается заметное сокращение имперских амбиций по мере затягивания войны.

Литературовед Елена Иваницкая еще год назад заметила, что внутренняя шизофрения — неотъемлемая часть Z-пропаганды. И поскольку именно ею вдохновляется Караулов, то противоречивость его образов никак не удивляет. На протяжении книги он остается верен войне как таковой, считая, что смерть лучше сидения в российском тылу: «На войне убивают // Раз, и нету бойца. // А в тылу умирают // просто так, без конца» (с. 110). Логика понятна: погибшие герои становятся бессмертными, а мирная жизнь разлагает и обесчещивает.

Остается загадкой, почему сам поэт не следует идеалам, которые проповедует.

Сталинист в шоке: Тимофей Сергейцев

На протяжении многих лет Тимофей Сергейцев был известен в узком кругу как политтехнолог, пропагандист и медийщик. Общероссийскую и мировую славу ему принесла статья от апреля 2022 года с призывом к геноциду украинцев. Мы не смогли пройти мимо его сборника «Ante Bellum» из более сотни стихов разных лет, из которых лишь десять написаны после начала полномасштабной агрессии.

У Сергейцева нет ярких и сложных образов, и политический идеал легко прослеживается. Он имперец, еще в 2007 году скучавший по Сталину: «Где же ты, империя? // Где железный щит? // Сталин где? Где Берия? // Брежнев крепко спит» (с. 16). Многие его стихи содержат отсылки к военным победам прошлого: «Зря нацелена в сердце измена // Наша верность, ты с нами всегда. // Перед Родиной склоним колена. // Пред врагами ее — никогда!» (с. 17).

В конце 2014 года Сергейцев посвятил несколько героических стихотворений Донбассу. В одном он создал образ непреклонных шахтеров, стоящих на смерть за свой родной дом против неназванных коварных иуд (с. 55). В другом сравнивал Донецк с блокадным Ленинградом, перерабатывая официальную пропаганду в рифмованное обличение США: «Война — в макияже от Дженнифер Псаки. // Военная фабрика шлет козинаки. // Конфеты с тротилом и бомбы-торты // К детишкам летят с голубой высоты» (с. 53).

Эти гражданско-патетические строфы даже не заслуживали бы внимания, если бы не другое обстоятельство: ничего подобного Сергейцев не пишет после начала полномасштабной агрессии. Весной 2022 года он пишет о страхе (с. 75) и случайной смерти людей (с. 76). В августе, находясь в поездке по оккупированным территориям, посвящает стихотворение солдатской могиле, оттеняя трагизм момента обращением к Богу. От Бога, оказывается, приходит позывной, живые не боятся ада, поскольку «Легли они зерном стальным // На божью пашню» (С. 43).

В другом стихотворении, написанном в этой же время, он противопоставляет житейскую суету подвигу солдат, названных «крылатыми / небесными людьми». «Пройдясь автоматом, прикладом и матом // по ткани событий, подкладке войны, // они овладели ее сопроматом, они обеспечат атаку весны», — собственно война нормализована, подвиг очерчен и будущее вполне перспективно, поскольку русское воинство находится под защитой предков, находящихся на небесах. Правда, в октябре 2022 года на фоне заигрывания ядерной угрозой («Ружье на стеночке. На сцене // В берданке ядерный заряд») Сергейцев опасается разрушения мира, но предвещает спасение в фигуре сильного лидера: «Иосиф курит в кабинете — // Вчерашний будущий кумир» (с. 212).

Сергейцев кровожаден как публицист, но не как поэт. Скорее даже ошарашен происходящим. Вера в Бога и имперскую власть дает ему спасение.

Я русский — это значит russian

Эти стихи сложно назвать даже «патриотическими» в кавычках. Искать обсуждения моральных дилемм было бы наивно, но нет и ожидаемого: рассуждений о России, гражданском или воинском долге, героях или сражающемся народе. Образ русских не ушел дальше рифмовки у Караулова: «Я русский — это значит “рашен”, // и ход событий мне не страшен». Право, это даже пристойнее, чем выражение героизма через буденовки, тестикулы и воззвания к Богу.

Пелевин, Сергейцев, Караулов и Остудин — каждый в собственной мере — научились смотреть на войну так, чтобы не замечать на ней ничего человеческого, беспокоящего моральное чувство, — и не дозволенного цензурой. В общем-то, это стихи и не о войне, а об авторских драмах. Личные обиды и переживаемая катастрофа оборачиваются лютой ненавистью к антивоенным россиянам, литературной тусовке, украинцам и Западу. И в этом они неизменно следуют главному посылу, идущему из Кремля: чувствуйте себя жертвами и говорите о чём угодно, только не о том, как россияне переживают военные дни.