Пограничное состояние 

Увидеть Ахтырку и умереть

Мы ожидаем Наталкиных подруг на углу Киевской и Петропавловской, возле панельной многоэтажки. Женщины пошли к себе домой за пакетами с кормом для двух лелек (лелека по-украински — аист). Где-то в отдалении бухнуло. Но такое в Ахтырке, что в пятидесяти километрах от кордона с Россией, за серьезное не считается, никто на улице и ухом не повел.

Ждем у памятника, точнее сказать, у жанровой городской скульптуры, обсаженной чорнобрывцами (чорнобрывцы по-украински — бархатцы). Молодой советский майор, бронзовая талия затянута «в рюмочку», картинно опирается на стул: присаживайтесь! Скульптор взял за основу старый любительский снимок, а строка «Думаю заскочить в Ахтырку, а потом можно и умирать», наверное, из письма с фронта. Владимир Жолоб, уроженец города и орденоносец, не дожил до мая сорок пятого, если к победным датам относиться формально, неделю.

Композицию профинансировал и установил в 2017-м, к очередному Дню освобождения Украины от фашистов, двоюродный внук майора, российский бизнесмен. А в марте 2022-го он, Игорь Волобуев, до недавних пор вице-президент Газпромбанка, пересек границу и влился в «Легион "Свобода России"». «Здесь, в Ахтырке, я родился, школу закончил. Здесь мой отец, мой младший брат, мои друзья… Отец месяц жил в холодном подвале. Мне говорили люди, которых я знаю с детства, что им за меня стыдно: 

— объяснял свой поступок Волобуев чуть позже. — Я больше не мог находиться в России. Пожимать руки, улыбаться и смотреть в телефоне на эту войну, как кино какое-то ужасное. И одновременно делать вид, что меня это не касается».

Подруги выносят «птичью» передачку. Размещаем ее в багажнике «Ланоса» рядом с бронежилетом «Press», шлемом и большим кульком с куриными головами — чтобы варить еду котам и собакам, теперь бездомным, а раньше домашним. На заднем сиденье уже лежат три турникета «Днипро», аптечка и свежий номер газеты «Ворскла», целая пачка. (Ворскла — здешняя река, исток которой — в Белгородской области.)

Мы едем в Великую Писаревку, центр громады (так называется община по-украински), и по селам. От Писаревки до Белгородщины, если по дороге, восемь километров, по прямой — пять с хвостиком. КАБы (корректируемые авиационные бомбы), ракеты, мины, дроны летят, конечно, по прямой. Обстрелы не прекращаются все время большой войны, а с мая 2023-го, когда через Великую Писаревку впервые зашли в Грайворонский район подразделения «Легиона "Свобода России"» и «Русского добровольческого корпуса», огневые атаки на поселок приобрели непрерывный характер. С нынешней весны это уже зона не просто обязательного, а принудительного отселения.

Вообще-то Олексий, редактор и собственник газеты, ведет в подобных случаях машину сам, а супруга, веб-дизайнерка, за штурмана и осуществляет общее руководство. Но сегодня у 56-летнего редактора неотложные дела: учеба с военными, потому за руль садится Наталка. Каждую неделю, по четвергам, те подписчики, что не покинули Великую Писаревку либо вернулись туда, несмотря на опасность, получают из Ахтырки, куда эвакуировалась редакция, свой экземпляр. Для остальных читателей «Ворсклу» оставляют для продажи в сельских магазинах. Отделения «Укрпочты» в поселке нет в силу понятных причин: разбомбят, да и людей вокруг быть не должно: громада же директивно эвакуирована. А люди-то есть, хоть и немного. В условиях отсутствия интернета и очень условного сигнала мобильной связи два печатных листа (такой типографский объем) материалов, написанных по-человечески, а не казенным языком, для них событие.

Информационный поток горя и надежды

По чашке кофе с Олексием Пасюгой все же успеваем выпить.

Великая Писаревка (до вторжения — четыре с лишним тысячи населения, примерно сопоставимо с курской Суджей) увидела войну одной из первых в Украине. Колонны техники с буквой «Z», постояв на площади, двинулись дальше, на Ахтырку и Харьков. Спустя некоторое время через поселок повезли подбитые танки: назад, в Россию, на ремонт.

— Мы оказались в «серой зоне», — говорит Олексий. — К счастью, настоящей оккупации, с расстрелами прямо на улицах и пыточными, как в Буче, о которой уже стало известно, не испытали. Но шок был сильный. И надежда: вот-вот все закончится, их отгонят. Неделя, вторая… Местный сепаратист стал организовывать «народную милицию»: 

Ну и собирали гуманитарную помощь нашим воинам. У них же, кроме оружия, ничего не было — ни еды, ни карематов (спальные коврики, пенки. — Прим. ред.), ни дров для обогрева. Солдат высаживали из поезда — и сразу в бой. До большой войны я выступал оппонентом Бирюковой, другого кандидата поддерживал…

Дом Олексия и Наталки в поселке, а также помещение редакции, где Пасюга оборудовал все по первому классу, включая спортзал с крутыми тренажерами и кованый стол-памятник с предметами «советской старины» — пишущей машинкой, настольной лампой, типографскими пластинами для горячего набора, «Ворскла» же издается с 1930 года! — всё сотрясалось от взрывов. В редакции располагался штаб с круглосуточным режимом дежурств. Оконные проемы взамен выбитых стекол и рам затянули черной, для светомаскировки, пленкой, забили фанерой.

Хорошо, вовремя разобрались. Не, газету параллельно не выпускали! — смеется Олексий. — Верстальщик ушел на фронт, типография не работала.

Печатали «боевой листок» на офисном принтере: электричество сохранялось. Заправленные картриджи передавали Пасюге аж из Богодухова Харьковской области. Спрос на информацию опережал предложение. Сначала хватило пятисот экземпляров, затем потребовалась тысяча, две тысячи, потому что свежей прессы попросила и соседняя, Кириковская громада. Развозили тираж сельские старосты, волонтеры и журналисты — вместе с хлебом, который два предпринимателя-пекаря оставляли специально для этих маршрутов. Редактор исполнял еще и роль узла связи:

— Под самой крышей, если залезть по лестнице над спортзалом, мобильный ловил сигнал. Кто хотел поговорить с родственниками из других мест, поднимались туда. Для стареньких я сам служил телефонистом. Заберусь, спрошу, крикну ответ…

В июне 2022-го, в честь дня украинского журналиста, Олексий Пасюга получил орден «За заслуги» III степени, а от Национального союза журналистов — грант на развитие газеты. Население тоже пыталось держаться на месте, сколько хватит сил: хозяйство же, скотина, птица, огороды. Ну и известное: «Кому и где мы еще нужны?» Вплоть до минувшего марта.

— Повезли с коллегами помощь в 93-ю бригаду, из дому звонок: центр бомбят очень сильно! Многие стихийно бросились на выезд. Я тоже понимал, что пора. Но не хотел провоцировать панику: если уж и редактор [уезжает]… Объявили эвакуацию цивильного (мирного. — Прим. ред.) населения. А после рейда «РДК», когда «хорошие русские» зашли через Великую Писаревку к «плохим», поселок вообще стали КАБами в землю вбивать, — вспоминает Олексий. — Часть людей возмущалась: «За русских расплачиваемся! Почему именно нас выбрали?» Ну, это бред, военные должны проводить операции.

Так и Пасюги стали вынужденными переселенцами. Первым делом Олексий снес в кряхтящий «Ланос» уцелевшее оборудование, то есть компьютеры. И пожелтевшие архивные подшивки, начиная с 1944 года: история. Пришлось делать несколько ходок. Окружающие только у виска крутили: старые газеты возит! Лучше б стиралку и телик из дома забрал. Едва загрузил последнюю партию и немного отъехал, рядом удар. Когда дым рассеялся, здание почты, что встык с редакцией, зияло выбитым пролетом. А по офису пронеслась разрушительная взрывная волна. Вот и не верь потом в журналистское везение.

Говорим о жертвах среди мирных. В том числе сейчас, когда территория значительно опустела. Дроны из России летят тучами, гоняются за велосипедистами, сельскими дядьками. Мстят, что до сих пор живы? Другого объяснения нет. В Поповке комбайн пытался убирать чудом засеянное поле озимой пшеницы. Рядом стояла легковушка, муж с женой. Удар дрона — женщина погибла, мужчину ранило, поле загорелось.

— Супружеская пара самовольно вернулась в Дмитровку, на собственную пасеку, меда накачать, — продолжает Пасюга. Это, к слову, о том, сколько горя вливается в информационный поток «Ворсклы». — Село практически безлюдное, зелень разрослась, ничего не видно. Дрон их убил. Прямое попадание. Клочья, а не останки тел. Только видно, что сетки на головах были… Хватились дней через десять: дочка все не могла дозвониться, связь плохая, а свободного доступа в Дмитровку нет. Приехал староста с полицией. Лежат вокруг разбитые ульи с сотами. Солнце печет. И пчелы жужжат. 

«Зубы дракона» и больничная школа

Только закончился дождь, на небе радуга. Автобусные остановки с названиями сел выглядят свежепобеленными, да еще расписаны цветами. Трава на обочинах обкошена, будто в мирные времена. Это вообще как? Наталка только давит на газ: «Ланос» вообразил себя боевой машиной пехоты и прет по выбоинам среди остатков асфальта как бешеный. 

Сохнет поле с кукурузой: перестояла. Пшеничное поле убрано. Но поля, «засеянные» фортификационными сооружениями и «зубами дракона», все равно самые длинные. Такова реальность. Их называют «линией Наева», по фамилии генерала, в прошлом командующего Объединенными силами ВСУ, который занимался строительством укреплений на северном кордоне, на Сумщине.

Останавливаемся в селе Пологи. Прямо на капоте подписываем экземпляры для тех, кому персонально доставлена свежая пресса. Наталка просит отсчитать из пачки дополнительно десять штук: оставим для продажи в придорожном магазине «Надія». Медиабизнесом, конечно, это назвать сложно. Цену номера в розницу Олексий определил в пятнадцать гривен: пять идет сельмагу, пять — редакции, зарплату же надо коллективу платить, еще пять — в ящичек, где собирают деньги для украинской армии. На практике часто свою долю газетчики тоже ссыпают «на ВСУ». «Ворскла» занимает видное место на витрине рядом с матерчатыми туфлями: тут торгуют всем, от конфет до стирального порошка и колбасы. Эвакуация для предпринимателей не повод вешать замок, пока остается хоть несколько покупателей. 

По пути встречаем пару подписчиков. Накоротке перебрасываются с Наталкой приветствиями и новостями. Честно, не представляю степень ответственности: как работать, когда чуть не всех своих читателей и героев материалов (они могут меняться местами) знаешь в лицо.

Поселок Кириковка, железнодорожный узел. Отдаем газеты в ветеринарный киоск. За спиной ветеринара по имени Владимир изобилие что препаратов, что кормов. Хочу сделать фото.

— Момент! — останавливает Владимир и появляется уже в крахмальном белом халате.

Что-то отчетливо ухает, аж разносится эхо. Но на третьем году привыкание к звукам большой войны настолько сильно, что нет желания даже комментировать и отрываться от беседы. Только пес, который дремлет рядом под кустом возле киоска, поднимает голову, зевает и отворачивается: благодарю, не беспокойтесь, сыт.

В селе Рябина продавщица магазина Оксана вспоминает, как давно, «еще до АТО», приезжала к ним на товарищеский матч сельская футбольная команда из Грайворонского района Белгородской области:

— И мы их около моста встречали! 

Минуту молчим. Интересно, сколько бывших футболистов-товарищей сегодня заряжают «Грады», чтобы жахнуть по Рябине, населенной, как выяснилось, укронацистами… Кроме газеты Пасюги развозят по селам бланки страховых полисов под заказ: востребованная услуга по нынешним временам. 

В Рябину переместилась больница, здание которой в Великой Писаревке расстреляли россияне. Больнице отдали помещение школы: дети-то эвакуированы, учащихся нет. Во дворе «больничной школы» замечаю серый фургон с кондиционером: передвижная диагностическая лаборатория, получена по линии международной помощи. Прямо у входа — могучий генератор. Полы влажно поблескивают. Табличка «Палата № 2» на двери теряется среди нарисованных лепестков подсолнуха с надписями: «В нашому класі всі дружні, красиві, розумні, щасливі, ввічливі, креативні, спортивні, активні, добрі, допитливі, переможці…» Ряды кроватей доходят до самой школьной доски.

— Ночевать в стационаре больные не остаются. Назначения выполним и отпускаем. Дома как-то спокойней, — объясняет медсестра Катя. 

То, что по больнице может снова прилететь, понимают все. Такое уже проходили.

— Почему лично вы не эвакуируетесь куда-то дальше? — спрашиваю Оксану, младшую медсестру лаборатории и одновременно рентгенолога (в экстремальной ситуации медсестры заменяют врачей). У нее трое детей и пятеро внуков, Оксана безумно скучает по всем. Хату в Великой Писаревке, где жила семья, уничтожил КАБ, а до того три месяца они просидели в подвале. Женщине приходится снимать комнату в селе Россоши, на работу добираться мотоциклом. — Вас бы никто не упрекнул. Так долго не выдержать…

Глаза женщины наполняются слезами: 

— Если все уедут, останется пустка. (Пустка по-украински — пустошь. — Прим. авт.). Мы с Ганной Ивановной (кивает на сотрудницу рядом) друг друга поддерживаем, она моя начальница, тоже переселенка. Надеемся, что вернемся. 

— Кручу кран умывальника. Видите? Вода бесперебойно. Тепло зимой будет — дрова заготовлены. Убежище есть. Благотворительные фонды помогли оборудовать новую хирургию. И новая мебель от них же, — директор больницы Сергей Драгун лавирует между навороченной медицинской аппаратурой, иногда справляясь: «В Киеве такое есть?» У него пижонская кепка, темперамент директора действует на персонал как витамин. Как ему самому удается постоянно исполнять роль оптимиста, не спрашиваю.

Раненых односельчан больница пока не принимала. «Тьфу-тьфу», — добавляет Сергей Николаевич. В марте двадцать второго, еще в Великой Писаревке, пришлось оперировать бойцов 93-й бригады.

— И двум пленным русским оказывали помощь. Ребята на броне привезли — чумазых, щуплых, перепуганных.

— Общались с ними?

— Наше дело лечить, а не допрашивать. Говорили, на обмен потом отправят. 

Кстати, архивы, то есть истории болезни своих пациентов, медики тоже эвакуировали, как редакция — подшивки. 

«Если все выедут, поселок исчезнет»

Село Спирне. На въезде скульптура украинки, у которой руки-крылья оберегают хату. Рядом ангары, кровлю снесло взрывами. Их пытаются ремонтировать, подогнали технику. Впрочем, для Спирного своего рода оберег не женщина, а фермер Микола Бантов. Не уехал, продолжает работать. И пекарня со знаменитым здешним хлебом не закрылась. В свое время Бантов сделал подарок селу: соорудил что-то вроде украинского Диснейленда для детей, с игровыми площадками, массой персонажей из народных сказок и морем роз. Сейчас это вроде очага сопротивления ужасам войны, а также для психологической разгрузки. Вместо детей между фигур бродят, загасив сигареты, два водителя, чьи грузовики со стройматериалами на стоянке у конторы, восхищенно толкают друг друга: «Дывы-дывы!» (по-украински «Смотри-смотри!»). 

Заезжаем и к конкуренту Бантова, так считалось в мирное время, фермеру Надточию. Красные ворота из профиля выглядят как новенькие. Наталка замечает:

— Сюда не раз прилетало. А они восстанавливают, молодцы.

Покупаем на пробу хлеб: высокий белый кирпичик, легкий «як пух, як дух, як мила година», такое присловье. И второй, похожий на большую пампушку с чесноком. Пахнет даже сквозь целлофановую обертку.

Дорога совершенно пуста. Мелькают посадки. Благополучно минуем очередной блокпост. Вот и стела с надписью «Великая Писаревка».

— Ну, теперь внимательно и осторожно, — напоминает Наталка. 

Оставляем немало газет в продуктовом магазине «Валерия». Ассортимент завидный, что в витринах-холодильниках, что на стеллажах. Есть даже инжир и имбирь. Ясно по умолчанию: расчет на военных, чья покупательная способность высока. Немолодого хозяина, он же и за прилавком стоит, зовут Виктор. В начале вторжения воевал в теробороне, теперь волонтерит. Ведет на улицу, показать место, куда ударило три дрона, — осталась яма, машину и крышу павильона посекло осколками:

— Возвращаюсь, а в магазине все вверх тормашками.

— Мысли об эвакуации не возникают? Теперь же намного жестче обстановка.

Ответ звучит предсказуемый: «Если вообще все выедут, Великая Писаревка исчезнет».

На улицах ни души. Деревья и кустарники скрывают руины, что остались от хат, и брошенные усадьбы.

— Вон там находился музей борща и сала! — указывает Наталка на ограду, за которой груда битого кирпича. Накануне вторжения житель Великой Писаревки Олексий Скоркин, в прошлом банкир, устроил в своем доме народный музей. Собрал экспонаты, от вышитых рушников до утвари: что-то дарили, что-то покупал, записал не менее десяти местных старинных рецептов борща. Посещение — бесплатное. Угощал всех, кто заглянет, чаем на травах и медом, ну и борщом, конечно. Этнографические экскурсии проводил. Во время войны такое вообще воспринималось как вызов российским оккупантам и их цели, уничтожению украинской идентичности. Победили музей прямым попаданием.

Заворачиваем к Светлане, той, кому привезли корм для аистов и котов. Из-за глухих ворот сразу слышится заинтересованное мяуканье. Следом появляются разномастные хвосты, облепляют пакеты со всех сторон.

— Э, ребята, не наглеть, вы завтракали! — пытается сдержать напор Света. Котов примерно сорок два. Часть передали на попечение выехавшие соседи, других просто оставили. Со двора их не выпускают. Кроме бродячих собак, по улицам, особенно по ночам, шныряют лисы, воют, как в лесу. Контуженные аисты прибились сами.

— Двери в летнюю кухню поздно вечером остались отрыты. Муж зашел, а там они… Даже не делают попытки улететь, обессилели, — рассказывает Светлана. — Взяла одного в руки, вот так (Света обнимает за крылья аиста Яшу и приподнимает), а он весь завшивленный…

Аистиха Даша переступает длинными ногами через котят: приходится мириться с надоедами, что делать, всем тяжело.

«Для тебя Путин — хороший президент?!»

У очередного магазина, где берут на реализацию «Ворсклу», на площадке под зонтом отдыхает возрастная мужская компания. Бутылка, пластиковая тарелка с ломтями арбуза, дым и мат коромыслом:

— А кто придумал «Роттердам-плюс» (методика определения стоимости угля для тепловых электростанций, где, как считалось, присутствовала коррупционная составляющая. — Прим. авт.)?! Не твой Порошенко с Ахметовым?

Политическая дискуссия вот-вот перерастет в мордобой. Стол уже двигают ногами по плитке, один из участников угрожающе поднялся:

— Так для тебя все равно Путин хороший президент?

Рядом тормозит пятнисто-зеленый пикап. Два бойца-пограничника в брониках, с автоматами, проходят мимо компании в магазин. Ноль внимания. Минут через десять бойцы возвращаются, держа упаковку колы и ворох эскимо в блестящих обертках: непонятно, как довезут, растает же на жаре. 

— Героям слава! — гаркают спорщики. 

На ступенях другого магазина знакомлюсь с Ольгой Ивановной Нетребенко, шестидесяти шести лет. Она приветлива и словоохотлива. Сообщает, что много лет работала в Харькове, старшим мастером на заводе измерительных приборов, а после пенсии вернулась на малую родину. И видит, что в Великой Писаревке великий непорядок:

— Знаете, сколько тут ждунов? Вот они, в основном, и остались. Может, не только языками треплют, а хуже, русским сведения передают. У меня четкая проукраинская позиция, я их в покое не оставляю. А власть бездействует!

Чуть поодаль, в беседке, увитой виноградом, сидит полицейский, возможно, участковый, и хмуро, не возражая, выслушивает хулу.

Наталка ведет показать разрушенный мост на Поповку. Здесь пролегала единственная «дорога жизни», по которой можно выбраться из села на транспорте, прежде всего, эвакуационном. В марте нынешнего года россияне ударили по мосту чем-то серьезным, а он, очевидно, был заминирован. Сдетонировало, два пролета рухнули. Люди под обстрелом бежали над рекой по рваной кромке бетона без перил.

Центр Великой Писаревки сравним с этим мостом: мало что уцелело. Школу забросали КАБами, в развороченных внутренностях здания видны парты. У меня нет объяснений, почему именно среднее учебное заведение российская армия решила убить 1500-килограммовым боеприпасом, когда полутонные не помогли.

Памятник Тарасу Шевченко скрывает одичавший школьный палисадник. За фасадом с мозаичным панно Дома культуры нет ничего. Поднимаемся в редакцию «Ворсклы». Стены на месте, а с потолком плохо, под ногами хрустит стекло, обломки мебели. На одной из стен удержалась икона. И гантели с боксерской грушей в спортзале.

О «русских» селах в украинской громаде

Вокруг многоэтажной коробки бывшей больницы теперь пустырь, куски бетона и арматуры. На торце соседнего здания, до неузнаваемости побитого осколками, плакат-фотообвинение: «Терапевтическое отделение после прямого попадания российской ракеты. 9 сентября 2022 года». Замечаю вывеску «Терапевтическое отделение» на помещении рядом. Дверь приоткрыта, заходим. Выглядит как маленькая частная клиника, прямо другое измерение действительности. Свежий ремонт, пастельные тона, несколько палат с функциональными кроватями, даже детская кроватка. Санпропускник, манипуляционная, аптека. Все это сделали уже во время войны.

Медсестру зовут Ирина Дмитриевна. С первого дня, сразу после медучилища, можно сказать, с начала государственной независимости Украины, работала только в Великой Писаревке.

— Не боитесь оставаться?

— По-человечески страх есть. Но старые люди тут постоянно: давление измерю, какую-то таблетку посоветую, просто успокою. Им ничего не надо покупать, много гуманитарной помощи. Сегодня уже восемь пациентов на капельницы приняла. Даже очередь образовалась. Раз есть люди, значит, и медицина должна быть.

А вот пожарных в поселке нет, не положено по инструкции: состоялась эвакуация. Случись после прилета пожар, звонить надо в Кириковку, за тридцать километров. По здешним дорогам доберутся разве что на пепелище. 

Снова длинная улица, где вместо крыш торчат, в лучшем случае, стропила. И тут на пути возникает мемориал, причем видно, что сооружен недавно. Ухоженный, с цветами под каждым из портретов на граните. Даты гибели земляков на фронте — двадцать второй год, двадцать третий, двадцать четвертый. Раздается тяжелое «Бух! Бух!» Вечером прочтем в сводках, которые регулярно публикуют спасатели: на соседнее Ездоцкое, вернее, на то, что осталось от села, снова сбросили два КАБа. 

…По улице идет старуха. Сгорбившись, толкает перед собой тележку с грузом, картонными ящиками, вложенными друг в друга:

— Сдам в макулатуру, вот и деньги.

Даже не выясняю, далеко ли до пункта приемки. Тем более, что у нее другая беда — пса Графа сбила военная машина. Не насмерть, но задела сильно. Бабушка пытается его лечить. И корит другого пса, который умильно трется о ее ноги:

— Из-за тебя, дурак, Граф разыгрался, на дорогу выскочил. Уйди, видеть не могу!

Эта бабушка, похожая на старьевщицу, перевела недавно для ВСУ десять тысяч гривен.

Все люди, встреченные мною за день, говорили на украинском или на суржике, смеси украинского с русским. Здесь, в приграничье, украинские и русские села переплетены, как пальцы рук. Даже названия перекликаются. С украинской стороны, например, село Порозок, с российской — Пороз. «Русские» села Великописаревской громады — определение условное: все там, разумеется, с паспортами граждан Украины. Но этнически жители Пожни, куда мы направляемся, украинцами себя не считают. В школе только в последние годы перешли на преподавание на украинском, прежде закон игнорировали, службы в храме Московского патриархата — на русском до сих пор, и так дальше.

Мост в Пожню после взрыва восстановлен подручными средствами. Осмотрев два металлических полотна, между которыми просвет больше метра, решаем с Наталкой оставить машину и не делать попытку утопиться.

Вокруг уже привычное безлюдье. Единственные, кого встречаем, — две продавщицы в магазинах. Первая, выглянув из подсобки, вообще не желает общения. Торговый зал на три четверти заставлен ящиками с пивом. Ждут покупателей-военных. Ее конкурентка на противоположной стороне улицы варит нам кофе, отвечает односложно. Политикой женщина не интересуется.

Из Пожни, как и из Великой Писаревки, часть населения выехала не только к родне, что поблизости, но и дальше: в Европу, в Россию. Мне рассказывали, что из «русской» Лукашовки через границу перебрались в РФ беженцы от войны, отец и сын. Вскоре их мобилизовали: хотите стать настоящими россиянами — бейте хохлов! Кстати, крохотное Ездоцкое, уничтожаемое КАБами, тоже считается «русским».

Памятник погибшим в Пожне в минувшую войну бойцам и партизанам долгие годы был визиткой села. Установили его, судя по стилю, примерно к двадцатилетию победы над фашизмом. Красные знамена на барельефе поблекли, верхний слой с постамента осыпался, обнажив кирпичи. Но сами скульптуры удивительно точны. Женщина в юбке до пят приобнимает понурого, стриженного «под ноль» пацаненка в перешитой солдатской шинели. Спустя восемьдесят лет снова канонада, вдовы, сироты… 

Эвакуаторы

Когда в Сумах берутся перечислять негосударственные организации с самым богатым опытом эвакуации, социального и гуманитарного сопровождения временных переселенцев, первыми называют «Пролиску» (это не подснежник, а ярко-синий, тоже первый весенний цветок) и «Плуритон» (от одноименной фирмы, чей владелец оставил бизнес ради благотворительности, а что означает само слово, науке неизвестно).

«Пролиска» проросла в 2014-м, в Харькове, после Майдана и начала боевых действий на Донбассе, «Плуритон» появился после вторжения. «Пролиска» возникла как сугубо волонтерская инициатива, а в 2016-м подписала договор с Управлением верховного комиссара ООН по делам беженцев. Теперь их представительства есть по всей Украине. ГО «Плуритон» остается волонтерским центром, его задачи — помощь страдающим от войны людям и животным. «Пролиска» в период АТО занималась эвакуацией с оккупированных частей Донецкой и Луганской областей, поскольку имела свои штабы вдоль всей прежней линии соприкосновения, а недавно вместе с полицией, спасателями и Красным Крестом вывозила из-под обстрелов жителей громад, граничащих с Белгородской областью. «Плуритон» помогает спасать тех, кто соседствует с Курской областью и попал в зону огневого поражения, — население Краснопольской, Николаевской сельской, Миропольской, Юнаковской и Хотиньской громад Сумского района. Протяженность границы с Россией в Сумской области 560 километров. Работы выше головы и у «Пролиски», и у «Плуритона». Я побывала и у первых, и у вторых.

Андрей Логвин, руководитель «Пролиски», подтверждает: эвакуация, как индивидуальная, так и массовая, их приоритет. Перечисляет:

— Оперативно проводим тендеры с перевозчиками и даем транспорт. Кроме того, у нас тридцать четыре социальных маршрута (показывает на карте, через какие населенные пункты они проложены — от гремящего приграничья до более-менее больших городов, где банкоматы, отделение пенсионного фонда, магазины). Часто в эвакуированном населенном пункте остаются жители, а автобусы туда уже не ходят. Обеспечиваем два раза в неделю рейсы, чтобы не сидели в изоляции. Водитель потом ждет, сколько нужно — три, четыре, пять часов, — и везет домой. Обеспечиваем стройматериалами для ремонтов после обстрелов: ОСБ-плиты, доски, пленка. Держим связь по телефону с сельскими старостами, с администрацией районов: «Пять, десять, двадцать домов побило!» — чтобы понять, сколько чего надо. Загружаем машину, берем с собой кейс-менеджера и психолога, выезжаем на место. Да, одеяла, матрасы, термосы, лампы на солнечных батареях, канистры для воды, все, что надо на первый случай, тоже везем, конечно.

Должность «кейс-менеджер» звучит круче, чем просто социальный работник, которым Андрей Панченко был долгие годы, хотя суть одна. Панченко — один из самых крутых кейс-менеджеров «Пролиски», который, перевоплощаясь чуть не в спецназовца, готов под огнем тащить до бронекапсулы тех, кого эвакуирует, и умеет слушать, держа за руку, как самый родной человек на свете. 

У Андрея редкий по душевной отдаче предыдущий опыт: заведовал психоневрологическим интернатом. До тех пор, пока зимней ночью, слава богу, не в крыло, где спальни, а в актовый зал ударил российский снаряд. И персонал вместе с заведующим одевал, собирал, закутывал, выводил, выносил, вывозил на инвалидных колясках подопечных, которые не понимали, что произошло. Российские телеграм-каналы, как обычно, писали, что уничтожили в интернате то ли взвод, то ли роту украинских боевиков. ПНИ переместили в город Шостка, Панченко позвали в «Пролиску».

— Сейчас не успеваю ни к кому особо прикипеть. Все же краткий срок знакомства, — как бы извиняясь, произносит он. — Но наиболее пострадавших берем под общую защиту, открываем кейс.

За это время надо постараться смягчить их морально-психологическую травму. Сплю плохо. В полшестого утра в мозгу начинает стучать: мои, так сказать, бенефициары напоминают о себе. Многодетные семьи, брошенные старики-родители… Что не сделал, кому недодал своего тепла, гуманитарной помощи, каких-то документов. Или вот свежая история застряла в памяти. Уже пустое село Локня Юнаковской громады, малое фермерское хозяйство, пять дойных коров. Кругом все взрывается, горит. «Прошу вас, отвяжите, выпустите и садитесь быстрее в машину. Коров точно не сможем забрать!» — «Да как оставить? Ты посмотри, они все понимают и плачут!» Психологи говорят, так выглядит внутреннее профессиональное выгорание.

— Война не сгладила, а заострила по максимуму беды и проблемы, которые накопились у людей. Согласны?

— Абсолютно. Женщина 94 лет из Харькова приехала спасаться от бомбежек к 97-летней сестре в село Коржи Роменского района. Старшая стала обижать младшую, забрала банковскую карточку с пенсией. Увезли мы бабушку в Миргород, устроили бесплатно в санаторий, есть соответствующая программа Минсоцполитики. Пусть поживет по-человечески. Она ж еще прошлую войну помнит.

Из пекла на бронекапсуле

В Сумах определены две локации, куда доставляют переселенцев. Места не то чтобы засекречены, но адреса публично не объявляют: только ракетного удара не хватало. Объявления «Фотовидеосъемка запрещена!» — по той же причине, видимо. На входе и в помещении дежурит полиция, визиты медиа строго по согласованию. 

Я пришла к концу рабочего дня, когда в зале, у столов, где различные государственные службы восстанавливали документы, принимали заявления об ущербе, регистрировали на выплаты, размещали на временное проживание тех, кого не забирали родня или друзья, оставалось человек пятьдесят-шестьдесят, прибывших с утра. Помогали представители громад, которые знали потребности «своих». Дальше подключался гражданский сектор — «Плуритон». Раздавал продуктовые наборы, детское питание, памперсы, комплекты постельного белья, шампунь, стиральный порошок.

Тем временем в зале эмоции уступили место оцепенению. Никто уже не плакал, не стремился выговориться. Только смех девочки лет пяти: «Мамо, кидай мячик, кидай!» — заставлял иных, ждущих очереди сидя, поднять голову. Виталия, координатора эвакуационных направлений «Плуритона», я поймала буквально на ступенях. В режиме «трэвел» то есть, на относительно безопасных маршрутах, его команда не работает — лишь «серая зона», «ноль» и «минус один».

— «Минус один»?

— На вражеской территории, — уточняет Виталий. — Полтора года, вплоть до 6 августа, когда наши люди возвращались из оккупации через Россию, мы их встречали у «ленточки». С той стороны пограничники РФ, дальше полоса в тысячу восемьсот метров, и украинские погранцы. Мы старались себя не афишировать, потому что могли взять того, кто решил эвакуироваться, за руку, завести с оккупированных мест в Россию, а потом встретить в Украине. После 6 августа переход закрыли. Теперь помогаем там, где у спасателей не хватает ресурса.

— Слышала сегодня о бронекапсулах. Хотела бы увидеть.

— Да пожалуйста, кто не дает? — улыбается мой собеседник. — Вот, на стоянке, белая, а есть еще две черных.

«Фольксваген» обтекаемого силуэта, с крестом из красного скотча на капоте и двери, и есть та самая капсула. Пару дней назад «Плуритон» забрал пассажиров из самого пекла и доставил на ней в более спокойную точку, где их подхватил автобус «Пролиски». Коллаборация! В марте двадцать второго в Киеве по проспекту мимо моего дома неслись желтые школьные микроавтобусы без стекол, занавески трепетали на ветру. В проходах стояли, плотно прижавшись друг к другу. Так вырывались из оккупированного Ирпеня… Век бы не знать усовершенствований, связанных с войной. 

По данным МВД Украины, в настоящее время по Сумщине эвакуировано около 21 тысячи людей, в том числе 5 тысяч детей. Но придется эвакуировать не меньше 45 тысяч, часть переселенцев отправится в Полтавскую и Киевскую области.

Бабушка, девочка и кот

Всё, куда ни глянь, в общежитии Сумского национального аграрного университета жаждет, мягко сказать, обновления. С другой стороны, менять линолеум в неповрежденном здании, когда город то и дело атакуют с воздуха, — сомнительная затея.

В комнате, где поселились маленькая семья — бабушка, девочка и рыжий кот, — минимум вещей. Из села Могрица Юнаковской громады, которое находится в пяти километрах от границы, семью недавно вывез на бронекапсуле тот самый Виталий из «Плуритона».

— КАБом ударили по школе. Погибли два брата, они находились на школьном дворе. Мать тяжело ранило. У них еще трое малых, — рассказал Виталий. — Нам позвонили. Но туда чуть быстрее добрался Красный Крест, оказал женщине медпомощь, детей забрал. А мы, пока ехали, увидели возле дороги бабушку на костылях и девочку-подростка. Вышли они на улицу на удачу, не ориентировались, что с эвакуацией, когда. Говорят, до того сидели дома все время. Предложил забрать из дому самое ценное и необходимое. Девочка побежала, зовет: «Рудик, Рудик! — и надевает на кота поводок. — Все, готовы!» Сентиментальный я стал, да? Очень хочу, чтобы девочка себя реализовала. Все же областной центр, другие возможности. Она учиться хочет.

— Лера играет с новыми подружками во дворе. Тоже эвакуированные, — вздыхает бабушка Алла Петровна и поправляет махровое полотенце, которым прикрыты распухшие ноги: артрит. — Волнуюсь, боюсь отпускать. Круглая сирота, я опекунша. Сын мой умер восемь лет назад, невестка запила по-черному, следом пошла. Но до того внучка натерпелась — страшно вспоминать, не хочу. 

Распахиваются двери, влетает Лера с Рудиком на руках:

— Ба, обед выдают, сейчас принесу. Поешь сразу, пока горячее, ладно?

Кот направляется к своей миске, хрустит кормом, ложится и засыпает.

У Леры грамотная, правильная речь, она общительна и заметно, что интересуется не только тик-током. Детально пересказывает перипетии отношений:

— И вдруг она перестала здороваться. Спрашиваю: «Я тебя чем-то обидела?» А она даже в глаза не смотрит: «Мама сказала с тобой не играть, а с другими можно». Мне что-то не верится. Это же предательство дружбы! Наверное, надо зайти к ее маме, познакомиться. Я не пью, не курю, у меня хорошие оценки были до ковида, когда в школу ходили. На дистанционке, конечно, хуже, ленилась. Но в девятом классе я не собираюсь лениться, потому что потом придется поступать! Стихи писала на разные темы, выражала чувства, тетради дома остались. 

Когда Лера бежит к «неверной» подруге, которая позвонила и поздоровалась, как ни в чем ни бывало, Алла Петровна замечает:

— Хоть бы учительница тут попалась хорошая. Классная руководительница в Могрице Леру очень любила, внучка к ней тянулась. Я ж старая уже, воспитание даю, как умею. Вот говорит, что на гитаре хотела бы научиться играть — поддерживать, откладывать деньги на покупку, как считаете?

Мою неловкую реплику о хате в селе, о которой нечего жалеть, главное, сами живы, Алла Петровна истолковывает по-своему:

— Дом хороший, в низине стоит. Был цел неделю назад, по крайней мере. В доме холодильник, телевизор, стиралка, микроволновка, хлебопечка. Огород большой, картошка, помидоры… Пенсию получаю, в сельсовете счетоводом-бухгалтером работала, Лере платят по утрате кормильца. Ночи не сплю, думаю, когда ж мы туда вернемся теперь?

Могрица — не простое село. В здешнем меловом карьере с 1997 года проводили всеукраинский ленд-арт симпозиум «Простір прикордоння» («Пространство приграничья»). Каждое лето собирались скульпторы, художники, создавали арт-объекты под открытым небом. И российские коллеги заглядывали. Вроде в гости, но с подтекстом «один народ». 

На вопрос «От кого независимость?» украинцы получили окончательный ответ вместе с войной.

Киев — Ахтырка — Великая Писаревка — Сумы — Киев